Родился я в 1938 году в Москве, в славной семье Фёдора и Занаиды Еропкиных. Дед мой в своё время ходил в кругосветку вместе с Лазаревым и оказывал безвозмездную помощь Фритьофу Нансену в его миссии по спасению голодающих в Поволжье, однако связался опосля с Северным тайным обществом и был сослан в Сибирь. Моё нахождение здесь демонстрирует, что испытание сие не стало для него последним, и он вернулся в столицу, осев вместе со своей молодой женой, Еропкиной Елизаветой Елисеевой, и четырьмя детьми. Фамилия Завалишин с тех пор канула в лету, как и дедовья могила - когда родился я, разнесли её уже и разрушили.

Были мы с семьёй, как выражаться в Советах не любили, дворянскими отпрысками, а потому семейными байками делились лишь поздним вечером за самоваром; к нашим с вами обстоятельствам подобное, очевидно, не подходит, а посему перечень любопытных фактов я заранее выписал в отдельный файл, который будет находиться в открытом доступе наравне с моим личным делом. О чём скажу, так это матери - замечательной образованной женщине и потомственном враче, воспитавшей во мне усидчивость и любовь к языкам. Был я ребёнком поздним, болезненным. Здоровье моё подводило, прямо как подводит и ныне. Один мой брат музыкантом слыл и погиб в войну; второй учёным был наученым, однако в 1939 оказался расстрелян по "делу об астрономах"; два других войну пережили и удостоились Сталинской премии. Я оставался последним, кого нужно было вырастить и выпустить в мир.

Дела моего забытого многими деда нашли отклик в соответствующих инстанциях - мне обеспечили место в МГУ, дав возможность преследовать карьеру просвещения. То была моя последняя весна в СССР: по воле случая, своего будущего наставника, Генриха Зигальски, встретил я уже на первом курсе, когда тот давал гостевые лекции. Энигма была уже разгадана, однако личность моего наставника была зрелищем столь же замечательным и интригующим. Я уехал за ним в Варшаву, а следующую научную степень по криптологии получал в Гилфорде, под руководством высланного из родной страны профессора Зигальски. Лишь в Великобритании наставник поделился со мной своею работой в Архиве; правду я принял не без давления, однако продолжил оказывать наставнику помощь в уже его тайной деятельности я со свойственной мне усидчивостью. Я намеревался найти то, о чем неизвестно было даже самым светлым умам.

В те годы, как вам, разумеется, известно, происходил ряд крайне бурных метаморфозов, затронувших экономику стран по всему миру; всё менялось, менялся и Архив. За первые пять лет своей службы в Архиве я был переведён в США и сменил десять отделов; в Эшфилде оказался в 1967, и с тех самых пор никуда из него не уезжал. Первое своё полевое задание я провёл именно здесь; нечисть мне откусила три пальца на правой руке, начиная с указательного, и я столкнулся с необходимостью поиска благословения; моя жизнь, отданная науке, к сему меня совершенно не подготовила. Боги или люди - независимо от эпохи, всегда я буду выбирать людей, однако первая моя беседа с Фаре Дан что-то навсегда во мне изменила. Стал я мужем им, в горе и в радости; непостижимая человеку любовь вошла в меня и не покидала долгие-долгие годы, поддерживая моё тщедушное тело в здравии. Вместе с благословением перешли мне и их надежды, блистательность их светлого, прекрасного ума, - больше, чем, пожалуй, суждено было испытать любому живому существу. В своих изысканиях я не сторонюсь ни средств, ни партнёров, таким образом, моя кооперация с любыми группировками является ничем большим, нежели деловым партнёрством.

Свою жизнь я посвятил этому миру и человечеству, живущему в нём. Мне не в чем раскаиваться, мне не в чем оправдываться: я был, есть и буду продолжением Фаре Дан, что стремится к развитию, даже если боле они меня таковым не считают. Своё согласие на исследованием вселившейся в меня Сущности я даю в здравом уме и трезвой памяти, готов проявить сотрудничество и предоставить своё экспертное мнение.

Независимо от исхода я завещаю своё тело Архиву.

Вселение Охоты, датирующееся двенадцатым октябрём две тысячи двадцать третьего года во время исследования первого слоя Утробы, протекает в пределах моих ожиданий.

Охота заточена на мании; там, где есть мания, есть и объект. Объект - скорее кто, нежели что; провоцируемый у волхва психоз является не более, чем симптомом мании, оттого и поддается медикаментозной коррекции, сглаживающее искажение психики после поимки кого-то, нежели чего-то.

Голод - тоже симптом. Двенадцатого декабря двадцать третьего в качестве эксперимента была проведена операция по уменьшению желудка; положительную динамику можно рассчитать, как незначительную; желудок мой Охотою был восстановлен до прошлых размеров на третью неделю после операции.

Волк охотится на загнанного зайца, волка добивает изголодавшийся после спячки медведь - большие зубы факт превосходства не демонстрируют. Моё тело слабо; первым приоритетом Охота делает превращение меня в компетентного хищника. Выбранный ею метод является комбинацией наказания и поощрения: физическое состояние ухудшается, демонстрируя признаки запоздалого старения, ежели манию не удовлетворять, и разительно улучшается, если манию кормить.

Голод провоцирует охоту, проходит та под наблюдением. Голод утоляется нечистью в больших количествах; человеческим мясом я удовлетворяюсь малым. У глаз за окном есть запах. У мяса, добытого с тел пойманных волхвов, есть своя воля; воле этой ежели следовать, приравнен я буду к грешнику, подвластному обжорству.

Отношения с Охотой нельзя назвать симбиозом, саму Охоту нельзя назвать паразитом. Демонстрирует та самую настоящую, по мнению человека, гордость - мясом, полученным не по заслугам, питаться я не должен. Мясо - это уже награда для меня; питаться я им должен только в сыром виде, как есть, с костей.

Добыча борьбою своею заслуживает уважения. Тяга к мясу её не корректируется. Необходимы дальнейшие изыскания.

**
*
*

Я продолжаю изучать Утробу. Найду я Энигму, что та скрывает, так или иначе, и стану первым, кто её разгадает. Охота называет это, любопытно, охотой.